|
Я намеревался говорить с Александром Розенбаумом о делах творческих. О
творчестве мы и говорили, но чуть позже. Потому что, войдя в просторный кабинет
в его Концертной студии, я понял: еще одной темы в разговоре не миновать. Подход
к кабинету «охранял» стоящий на задних лапах бурый медведь (чучело, как вы
понимаете), а в кабинете на полу «распластался» — белый. В интерьере множество и
других охотничьих трофеев: кабан, волк, волчья и рысья головы. Огромная голова
сохатого с роскошными рогами! Пернатая дичь. И — оружие…
– Александр Яковлевич, антураж вашего кабинета необычен для апартаментов
народного артиста России. Он, мне кажется, более характерен для кабинета
натуралиста, охотника, путешественника. Здесь есть какие-то случайные вещи?
– Нет. Все, что вы видите, имеет непосредственное отношение ко мне, к моей
жизни, к моим увлечениям, к моей сущности. Я много охотился. Здесь представлены
далеко не все мои трофеи. И не только мои, но и моих друзей.
– Вы сказали: охотился. Оговорились? Или происходит философское
переосмысление ценностей?
– Происходит. После войны я перестал охотиться на боровую дичь.
– Войны — афганской?
– Разумеется. Я не могу больше стрелять, в кого попало. Теперь я понимаю:
коза — плачет, заяц — кричит! Как тут нажмешь на курок?! А кабан… Ну, кабан —
это дикая свинья. Тут я ничего не могу с собой поделать! А водоплавающие — дичь
промысловая. Но я никогда не был промысловиком как таковым. И браконьером
никогда не был. Я, как и многие мои друзья, охотился исключительно ради
пропитания. Не в смысле, чтобы не умереть с голоду, а чтобы как-то разнообразить
рацион.
– Пистолеты на стене, очень смахивающие на дуэльные или декоративные, —
тоже вещи не случайные?
– Естественно.
– Вам приходилось из них стрелять?
– Слава Богу, нет. Это, скорее, дань моему мальчишеству.
– В вашей среде были люди, мужчины, которым хотелось подражать? Было, как
сказал поэт, «делать жизнь с кого»?
– В становлении человека первоочередную роль играют родители. Для мальчика
очень важно, чем дышит и как себя ведет его папа. Как к нему относится мама. Мой
папа вкалывал с утра до вечера, чтобы нам хоть как-то сводить концы с концами.
Заработанные деньги приносил в семью. Не пропивал, не прогуливал. Я знал, что
он, врач по профессии, высокопрофессионально делает свое дело. Пользуется
уважением на службе, в квартире и во дворе. Когда ребенок это видит, он хочет
быть похожим на отца. Поэтому я и вырос нормальным человеком.
– Александр Яковлевич, дело, возможно, и прошлое, но мы не можем не
коснуться «афганской» темы. Наверное, нет среди артистической братии человека,
кто бы столько раз добровольно отправлялся на афганскую войну.
– Ну, почему! Иосиф Кобзон тоже был там много раз. Но дело в том, что Иосиф
не мог поехать на заставу или забраться на высотку к шести бойцам и петь им
песни. Мне же не нужна аппаратура. Мой жанр позволял взять автомат в одну руку,
гитару — в другую и «прыгать» по блок-постам, по заставам или по окопам.
Конечно, и мой характер в этом вопросе тоже сыграл не последнюю роль.
– Сколько вы там провели времени в общей сложности?
– Я думаю, наверное, около полугода.
– Приходилось в прямом смысле понюхать пороху?
– Приходилось. Конечно, приходилось.
– Было страшно?
– Я не верю ни одному человеку, который говорит, что ему не страшно.
Храбрость, смелость, мужество — это все умение преодолеть страх. А отсутствие
страха — это уже психиатрия.
– Вы говорите — как медик?
– Да. Когда у человека отсутствует инстинкт самосохранения, следствием
которого является страх, это — психически больной человек!
– Зачем вам нужно было ехать на войну?
– Я много думал на эту тему. Считаю, что было три побудительных фактора.
Первый — «хеменгуэевский комплекс», как я его называю. Когда мужчина стремится
проверить себя в экстремальной ситуации. Не просто взглянуть со стороны, что
такое война, но и испытать себя, самоутвердиться, выяснить, чего ты стоишь.
Такой исследовательский мотив. Второй фактор — долг артиста. Несмотря на
открытую перлюстрацию, я получал из Афганистана огромное количество
писем-просьб. Еще больше было устных приглашений. Солдаты хотели меня видеть,
слышать. И третье — гражданский, человеческий долг перед людьми, оказавшимися
под пулями и снарядами не по своей воле.
Сейчас открыто говорят, что в армии в основном служат дети из бедных семей.
Мальчики, родители которых не в состоянии откупить их от армии. Тогда было то же
самое. «Почему мальчишки, угодившие в Афган, должны быть лишены возможности
«вживую» познакомиться с творчеством «дяди Саши Розенбаума»? — думал я. — Чем
рядовой такой-то хуже сына Максима Порфирьича, второго секретаря обкома, или
Петра Петровича, директора завода, сумевших отмазать своих недорослей от
воинской службы?» Я понимал, что не имею права отказать людям в общении со мной,
с искусством вообще. Они, несчастные, ничем не провинились перед искусством!
Чуть позже появились умники, псевдодемократы, горлопаны от демократии,
которые стали вовсю вопить, что Розенбаум поддерживает войну в Афганистане. Чушь
полная! Я убежден, что Джейн Фонда и Боб Холл, которые приезжали к американским
солдатам во Вьетнам, не поддерживали американскую агрессию. Ни один
здравомыслящий человек не одобряет войну! Если она, конечно, не отечественная,
не освободительная. Можно протестовать против войны во Вьетнаме, в Афганистане,
в Чечне, но при этом приезжать и выступать перед солдатами и офицерами,
поддерживать их морально. А иногда — и физически!
– Александр Яковлевич, вы и без войны всегда находили возможность
проверить, испытать себя. Сколько на вашем счету прыжков с парашютом?
– Тридцать шесть. Но могло быть больше.
– Почему не стало?
– Погиб полковник Александр Добросмыслов, начальник парашютно-десантной
службы МЧС. В Левашово под Питером разбился вертолет со всей сборной командой
ВВС по парашютному спорту.
– В каком возрасте вы совершили первый прыжок?
– В сорок лет.
– А последний?
– В сорок пять.
– Кто был инициатором вашего первого прыжка?
– Сборная команда Военно-воздушных сил!
– Как это — «сборная команда»?!
– На концерте в Краснодаре я спел песню «Затяжной прыжок». Ко мне подошли
ребята из сборной, среди них и майор Добросмыслов: «Александр Яковлевич, вы
прыгали?» — «Нет». — «А откуда у вас такие ощущения затяжного прыжка?!» — «Мне
так представилось». — «Потрясающе!"
И когда меня спросили: «А хотели бы вы прыгнуть?», я чистосердечно признался:
«Конечно, хотел бы!» И назавтра, в мой выходной день, это свершилось. Я три часа
тренировался на земле, слушал инструкции и советы, прыгал с вышки, а потом — в
самолет. И в тот же день прыгнул — трижды! Такое не часто бывает в парашютном
спорте! И даже в десантных войсках. В первый же день — три прыжка!
– С какой высоты вы прыгали?
– Самое большее — три восемьсот. А начал с восьмисот.
– А в горы как высоко вам приходилось подниматься?
– Где-то в районе трех тысяч метров.
– Это было какое-то серьезное восхождение?
– Нет. Меня друзья часто приглашали в горы на серьезные восхождения. Вначале
не находилось времени, а сейчас, честно говоря, боюсь, что силы уже не те. Хотя
я и крепкий человек, но все-таки надо свои силы и возможности рассчитывать
правильно. Я не люблю бравады и позерства. Тем более в рисковых вещах, чреватых
последствиями не только для тебя. Когда я погружаюсь с аквалангом и вдруг
чувствую, что дыхание затрудняется, я снимаю баллоны и честно говорю: «Ребята, я
сегодня не в форме».
– На большую глубину вы погружались?
– Метров так на двадцать. Я любитель, не более. Андрюша Макаревич меня очень
просит закончить курсы аквалангистов. Чтобы мы с ним могли понырять
по-настоящему. Он сам подводным плаванием занимается, можно сказать,
профессионально. Поэтому большие наши совместные погружения при моем дешевом
любительстве пока невозможны. Но если я немножко позанимаюсь…
– Значит, тяга к экстриму в вас сидит крепко?
– Да, конечно.
– В таком случае, почему вас не оказалось в числе «Последних героев»?
– Я с огромным уважением отношусь — не дай Бог, кто-нибудь меня неправильно
поймет — ко всем участникам этой истории. Думаю, что там, действительно, были и
сложности, и трудности. Но это же — шоу! А я не намерен принимать участие в шоу.
Мы с Андрюшей ради собственного удовольствия «прогулялись» на лодках по Амазонке
и вдоль нее же, часть маршрута, пешочком. На собачьих упряжках «пробежались» по
Гренландии. Вдвоем, тихо-спокойно, не привлекая к себе ничьего внимания. Это
совсем другое дело.
– Что значит: «пробежались» по Гренландии? Путешественник Виктор Боярский,
директор Музея Арктики и Антарктики, который, кстати, находится на улице Марата,
рассказывал, как они в Гренландии готовились к антарктической экспедиции.
– В Гренландии абсолютно антарктические, если не сказать, лунные, рельефы.
Там, наверное, хороший полигон для тренировок перед большими спортивными или
научными экспедициями.
Мы в Гренландии пробыли десять дней. Особых задач каких-то перед собой не
ставили, ничьих рекордов бить не собирались. Зачем надрывать животы? Мне уже за
пятьдесят. Андрюша помоложе меня на пару лет. При нашем образе жизни мы получаем
огромное количество острых ощущений и без спускания с пятидесятикилограммовым
рюкзаком в кратер Нгору-Нгору. Но определенная степень риска присутствует и в
наших походах. И мы даем себе отчет в этом. На Амазонке, допустим, за Манаусом
нас уже никто не страховал. Ни одно страховое агентство мира не взялось бы нас
страховать. Гиблые места!
– Острые ощущения находят отражение в вашем творчестве?
– Они, скорее, находят отражение в психологии, в морали. А мораль и
психология, естественно, влияют на творчество. Ты уже по-другому смотришь на мир
и на людей, которые в нем живут. Но должен вам сказать, что удовольствие,
впечатления, ощущения и все прочее чувствуешь, понимаешь только по возвращении
домой, а там — тяжелая, изнурительная работа
| 